Деревня моя, Алексеевка

Деревня Алексеевка обязана своим возникновением Столыпинской земельной реформе. Важной мерой этой реформы было переселение из малоземельных бедных губерний на свободные земли. И вот в начале века тысячи крестьянских семей отправились осваивать безграничные просторы Сибири и Дальнего Востока. Ранней весной 1910 года (за абсолютную точность даты не ручаюсь) пароход по Амуру доставил первых переселенцев в станицу Черняева. До Малой Тыгды имелась грунтовая дорога, а далее до будущей деревни – сплошная тайга. И чтобы добраться до неё, потребовалось около двух недель. Из Малой Тыгды переселенцы продвигались по пять-семь километров в день, топорами и пилами прокладывая себе дорогу. Сплошная тайга, масса поваленных деревьев, труднопроходимые мари, ключи создавали неимоверные трудности. На телегах сидели только маленькие дети, остальные шли пешком. Наконец, после многодневных мытарств переселенцы добрались до места, которое было им определено. В числе первых переселенцев были Ефим Кружалкин с сыновьями, Егор Иванов с малыми детьми, братья Силуяновы, Пётр Карнаухов, Лаврин Лавринов, Дмитрий Романенко, братья Мосейкины. Деревня находилась в 35 километрах от Тыгды, ниже по одноимённой речке, у устья маленькой речушки Буяк. Как рассказывал отец, место всем пришлось по душе: девственный лес, которого так мало было на их родине – Смоленщине. Вокруг деревни преобладала сосна. Отличный строительный материал. А о зверье и промысловой птице и говорить уже не приходилось. Всё это облегчало пропитание первых переселенцев. Я много раз пытался узнать, почему наша деревня называется Алексеевка? Никто не мог ответить на этот вопрос.

Самые трудные времена для жителей деревни были в годы мировой и гражданской войн. И особенно в годы, когда на Дальнем Востоке хозяйничали японские интервенты. В Ушумуне находился штаб японской воинской части. В Алексеевку японцы приезжали нечасто. Но при своём первом посещении пытались выяснить, есть ли здесь большевики. Деревню в то время не разрывали политические страсти. Власть практически отсутствовала. Ближайший город от деревни был за двести километров. Не просто было купить соль, спички, а об одежде, обуви, хозяйственных товарах и говорить нечего. Бумажные деньги утратили всякую цену. Универсальными деньгами сделалось золото. У кого случалось золото, ходили, как говорили, на «ту сторону», то есть через Амур в Китай. Основательно границу закрыли лишь в 1929 году. Иногда покупали товар у китайцев – бродячих торговцев называли «рогочами». Прозвали так из-за того, что носилки, с которыми они ходили, были сделаны из дерева и напоминали два рога. Наведывались в деревню хунхузы, китайские грабители, ходившие за золотом на зейские прииски. Отец рассказывал, что и он однажды ходил на «ту» сторону. Принёс оттуда спирту, затем отправился на прииски и обменял его на золото. Это был единственный коммерческий вояж отца за границу. Иметь при себе золото в то время было небезопасно для жизни. Часто в деревню заезжали местные охотники. Их называли манегры или орочоны. Это был безобидный народ. Заехав погреться и попить чаю в сильный мороз, они охотно делились мясом.

В 1925 году был образован Тыгдинский район с центром в селе Тыгда. Теперь за всякой надобностью – купить что-либо, в больницу ли, за какой-нибудь бумагой – ездили в Тыгду. Позднее в Горках был образован сельский Совет. В него входили, кроме Горок, Алексеевка, Берёзовка и Угадаевка. В 1926 году в деревню приехали новые переселенцы: Тит Минаевич Горбачевский с тремя сыновьями, из которых двое уже были женаты, и Яков Корнеевич Якубовский с двумя сыновьями и двумя дочерьми. В 1931 году деревенским активистом Петром Карнауховым была организована артель «Красный промысловик». Члены артели работали на лесозаготовках. Через два года начали организовывать колхоз. Назвали его «Красный Север». Слово «красный» в то время было настолько популярным, что его охотно использовали при всяком удобном случае. А вот «север» в названии колхоза всегда вызывал у меня недоумение. Какое отношение север имеет к нашей деревни? Она находится не на Чукотке или в далёкой Якутии. Мне это было не совсем понятно. Как и везде, люди неохотно шли в колхоз. Для того, чтобы сделать их более сговорчивыми, было решено отыскать и выслать из деревни несколько «кулаков». Жертвами этой печально известной меры стали Григорий Кружалкин, Тимофей Мосейкин и Сергей Горбачевский. Что же это были за «кулаки»?

Кружалкин – отец семерых детей. Он сумел построить конную мельницу. Накануне зимой с сыновьями работал на лесозаготовках. Там же работали колхозники, приехавшие из других районов. Когда закончился сезон заготовок, то колхозники решили продать лошадей, чтобы не возиться с ними. Цены были невысокими. Вот Кружалкин и воспользовался дешевизной. В чём состояло «богатство» Мосейкина, не знаю. Вероятно, побольше, чем у других, было скота. У Сергея Горбачевского имелась маленькая ручная молотилка, привезённая с родины.

В 1931 году был создан Горкинский леспромхоз, хотя заготовка леса в Горках не производилась. Его вырубили раньше. Лесопункты расположены были вниз по речке Тыгда. Подавляющую часть рабочих составляли спецпереселенцы и высланные «кулаки». Хорошо помню, как их везли через нашу деревню. На пароконных повозках нагромождены были разные сундуки, чемоданы самых разнообразных размеров, огромные узлы. На них сидели дети и немощные старики. Все остальные шли пешком. Со слов отца я знал, что это были обыкновенные деревенские мужики. По этой причине я никак не мог уразуметь, за что же их высылают в тайгу?

Однажды везли очередную партию переселенцев. Когда подводы поравнялись с нашим домом, женщина с бутылкой в руке отделилась от идущих и быстрыми шагами вошла в наш дом.

– Хозяюшка, у меня заболела доченька. Не найдётся ли у вас немного молочка? – жалобно попросила она.

Пока мать наливала молоко, вошёл отец, находившейся во дворе.

– Вы откуда будете? – спросил он.

– Мы из Приморья, – ответила женщина.

– А хозяин с тобой?

– Нет у меня хозяина. Забрали его зимой. Вот беда случилась, заболела доченька, должно быть, простыла, – проговорила она дрожащим от наплыва горьких чувств голосом.

– Марфа, подай-ка пару кусочков сахару, – сказал отец, а сам выдвинул ящик стола и начал в нём что-то искать. Взяв три пакетика с лекарством, он подал их вместе с сахаром женщине.

– Спасибо вам, добрые люди. Дай Бог вам здоровья, – почти плачущим голосом произнесла она.

Отец поглядел в окно, затем сел наскамейку и задумчиво произнёс:

– Как можно одинокую женщину с детьми загнать в тайгу? В чём же виноваты дети? – осуждающе проговорил он и покачал головой.

Им овладели тяжёлые мысли, непременно хотелось высказаться, но мать молчала, а я по малолетству не понимал происходящих событий. Об условиях жизни спецпереселенцев в первые годы я знаю из рассказов этих людей. Никакого жилья для них не было приготовлено. Привозили людей в тайгу на место будущих лесопунктов, и они сами начинали обустраиваться. В каждом бараке или доме поселяли по несколько семей. Нередко в каждом углу – семья, отгороженная лёгкой ширмой. Рассказывали, что даже в таких условиях скандалы случались очень редко. Разве только дети чего-нибудь не поделят. Видимо, общая беда делала людей добрее и терпимее друг к другу. На месте поселения спецконтингента создавались комендатуры. Все переселенцы находились во власти назначенного коменданта. Нередко эту должность исполнял полуобразованный человек, недалёкого ума, но больших амбиций. К такой категории людей относился комендант Горкинского леспромхоза. Это был человек, который не только любил власть, а упивался властью. Возможностью покуражиться над человеком. В наказание за какую-нибудь мелкую провинность он в зимнее время сажал человека на цепь, заставляя сидеть так несколько часов. Был случай, когда он посадил человека на цепь и продержал его всю ночь. Наказанный обморозился. Жаловаться на коменданта было бесполезно. Да и не безопасно: себе же хуже.

А теперь вернёмся к колхозу. Как я уже говорил, наш колхоз входил в село Горки, а Алексеевка была на правах отделения. В Горках находился сельский Совет, имелись магазин, фельдшерско-акушерский пункт, изба-читальня, главное – начальная школа. Контора колхоза также находилась в Горках. Само село было на несколько дворов больше, чем наша деревня. Пашни в колхозе имелось немного: местность была лесистая. Колхозной пашни отошли все заимки, часть огородов колхозников. Поля были очень маленькими. Использовать на них тракторы не было никакого смысла, разве только выкорчёвывать оставшиеся пни. Основной тяговой силой являлись лошади. На подворье высланного жителя Мосейкина разместилась молочно-товарная ферма. Там же была и контора бригады. Весь этот двор в деревне называли «колхоз». В нём же проводились собрания, а по праздникам – вседеревенское застолье. 1936 год. Радио до нас ещё не дошло, телефона не было, а письма и газеты привозили один раз в неделю. Новости доходили до деревни по случаю какой-нибудь оказии. Некоторое разнообразие вносили в тихую деревенскую жизнь колхозные собрания, бурно проходившие и мирно заканчивающиеся. Жизнь постепенно налаживалась. Особенно после отмены карточной системы на хлеб. Уже в то время можно было заметить, что молодёжь, вернувшись после службы в армии, не шла работать в колхоз, а устраивалась в другом месте. В колхозе работали практически безо всякой оплаты. Своё существование поддерживали только за счёт личного подсобного хозяйства. Деньги нужны были для того, чтобы обуть и одеть семью, приобрести товары первой необходимости. Существовали ещё и разные денежные поборы: сельхозналог, обязательное страхование, самообложение и… добровольно-принудительный заём. Ежегодно надо было сдать государству 36 кг мяса, 2 кг масла с коровы. Если с убитой свиньи не была сдана шкура – штраф 300 рублей. Это месячная зарплата рабочего в то время. Однако при всех трудностях в людях жила надежда на лучшее будущее. Страна была в лесах новостроек, строились железные дороги, новые заводы и фабрики. Лапотная Россия превращалась в индустриального гиганта. Всё это вызывало энтузиазм, особенно у молодёжи. Главные трудности остались позади.

1937 год занимает в нашей стране особое место. Это год ночных исчезновений людей в небытие. Это страх и неуверенность в завтрашнем дне. Откровенные разговоры стали опасны, ибо они тотчас становились известными органам НКВД со всеми вытекающими последствиями. А последствия могли быть одни – ночной стук и либо до свидания, либо прощай. К счастью, в нашем колхозе ни в 1937-ом, ни в последующие три года никто не был репрессирован. А вот на лесопунктах леспромхоза ежовская метла хорошо поработала. Это не удивительно. Ведь основная часть рабочих состояла из высланных «кулаков». Вот пример, как был репрессирован прораб-строитель. Правда, репрессированный не был спецпереселенцем. Руководство леспромхоза решило открыть новую точку для увеличения заготовки леса. На одном из собраний, где обсуждался этот вопрос, прораб П. (не помню фамилию точно) выступил против открытия точки. Мотивировал своё мнение тем, что прежде, чем начать заготовку леса на новом месте, необходимо обустроить точку, чтобы там нормально жилось людям. В этом требовании ничего предосудительного нет. Однако нашлись «верные стражи социализма», которые усмотрели в простой человеческой заботе «вражескую вылазку», настрочили на прораба донос «куда надо», и участь человека была решена. Он был осуждён на десять лет. Семья так и не дождалась его возвращения.

В 1934 году пошёл в первый класс мой двоюродный брат Тишка. Ему шёл уже одиннадцатый год. Хотя в то время обучение начиналось с восьми лет, но мало кто придерживался этого возраста. В школу отправляли тогда, когда родители считали, что ребёнку пора в школу. Одни отправлялись в восемь лет, другие в девять, а третьи в десять. Мне ещё не было восьми лет, но желание учиться было настолько велико, что отец с матерью решили не препятствовать мне. Они надеялись на то, что похожу, пока тепло, а потом холода снова загонят меня на печку. Но школа меня настолько увлекла, что я не решился оставить её. Здание школы было построено в 1913 году деревенскими мужиками, сделана школа была на совесть. Не знаю, сами ли мы с Тишкой сели на заднюю парту, или учитель нас посадил, одним словом – оказались мы на «камчатке». Тишку называли Силуянов-большой, а меня – Силуянов-маленький. Моим первым учителем был Пётр Федотович Якушев, местный житель. Педагогического образования у него не было. Говорили, что он окончил церковно-приходскую школу, оказался на селе самым грамотным человеком, оттого и попал в учителя. Для того нелёгкого времени это было не столь уже редкое явление. Пётр Федотович – плотный мужчина среднего роста, добродушный по характеру, говорил с белорусским акцентом. Меня часто называл не по имени или фамилии, а словом «детка». Такое обращение меня не смущало. Не будучи педагогом, учитель хорошо понимал детей. Мы платили ему таким же пониманием. Но учил Пётр Федотович нас всего лишь одно полугодие. На январские каникулы он поехал на учительское совещание в Тыгду и там умер. Осталось у него пятеро детей, старшему из них – Иосифу, было всего лишь одиннадцать лет. После него нас стала учить Ольга Николаевна Барковская. Она тоже не имела педагогического образования, но закончила девять классов. А это уже немало. Посещение школы было непростым делом для нас. Каждый день проходили семь километров – туда и обратно. Само по себе такое расстояние – не большая помеха. Но когда зимой наступали сильные холода, а туман не расходился до самого обеда, удовольствия было мало. Отправляя в школу, родители постоянно наказывали нам смотреть друг за другом на случай обморожения.

– Колька, у тебя щека белая стала, – раздавался чей-то голос. Колька хватал в варежку снег и начинал тереть щёку. Иногда вовремя, а иногда с опозданием. Редко случалось так, что за зиму кто-нибудь не обмораживал либо щёки, либо нос или пальцы ног. Почти все мальчишки увлекались изготовлением пистолетов- самопалов. По дороге в школу мы часто испытывали наше оружие. К счастью, такое увлечение обошлось для нас без несчастных случаев, если не считать небольшие ожоги рук. Из мальчишек я жил на самом краю деревни, и поэтому мне приходилось выходить раньше всех и заходить к каждому товарищу. Правда, Тишка вставал раньше меня и заходил за мной. С ним мы заходили за Васей Лавриновым. Его отец, Константин Корнеевич, был бессменным счетоводом колхоза. Дядя Костя, мужик небольшого роста, очень рассудительный, неторопливый в движениях, производил впечатление миролюбивого человека, позднее мне часто приходилось беседовать с ним. Он умел трезво оценить международные события, но избегал давать оценки всему происходящему в своей стране. Видимо, жизнь научила его быть осмотрительным.

Перед войной был издан Указ или Постановление правительства о поощрении рождаемости. При рождении седьмого ребёнка выдавалось единовременное пособие в размере двух тысяч рублей. Это была большая сумма. Можно было купить хорошую корову. Так вот это была единственная семья в деревне, которая получила, как тогда говорили, «тысячи». Я не представляю этот дом без висящей на круглой пружине люльки. Дети «люлечного» возраста у них никогда не переводились. Подрастали одни и выходили из люльки – появлялся другой ребёнок. Таким образом, люлька всегда была занята. В этой семье вырос первый колхозный тракторист. Это был самый старший сын Иван. Колхоз долгое время отказывался от услуг МТС, так как трактору на меленьких заимках и огородах просто негде было развернуться. Плата же за такие услуги – огромная. Наконец колхоз вынудили дать согласие. На курсы трактористов в Черняево отправили Ивана. И вот в один из весенних дней Иван приехал в колхоз на тракторе СТЗ. Но пользы от него практически не было, и трактор вскоре был возвращён в МТС. Но я немного отвлёкся. Зайдя к Василию, мы шли дальше и заходили за Колей Кружалкиным. Павел Кружалкин, отец Коли, считался в деревне хорошим хозяином. У них тоже была большая семья, но жили они в достатке. Дядя Павел долгое время был бригадиром в деревне. Но чем-то он не нравился односельчанам, и это закончилось трагедией для него. В один из ноябрьских дней в 1941 году я отправился на работу. Не дойдя немного до дома Кружалкина, встретил Николая, поздоровался с ним. На моё приветствие он ответил с полным равнодушием. Я не придал особого значения этому. Мало ли что бывает. Но вернувшись домой с работы, я узнал, что накануне поздно вечером Павел Кружалкин был арестован и увезён в Тыгду. Через месяц состоялся над ним суд. Осудили Кружалкина по ст. 56 за антисоветскую агитацию и пропаганду на 10 лет. Через год он умер в тюрьме. Хорошо помню, как несколько мужиков из Горок и Алексеевки ездили на суд в качестве свидетелей. Не хочу называть их фамилии, так как живы их дети и внуки. Так в чём же была вина Кружалкина? Об этом мне рассказал через много лет один из «свидетелей». Находясь на сенокосе и почитав в газете во время обеденного перерыва о том, что наши войска оставили один из городов в Белоруссии, заметил: «Как же так? Говорили, что будем воевать на территории врага и добьёмся победы малой кровью, а сейчас отдаём один город за другим?» Припомнили ему и то, что он якобы раньше нанимал батраков, что, впрочем, разрешалось законодательством того времени. Наш отец не относился к числу друзей Павла, но его арест встретил с неодобрением: «Коль нехорош человек, так набей ему морду, а зачем сажать в тюрьму? В такое трудное время оставлять дом без хозяина, жену без мужа, а детей без отца – это не по-человечески». Этот случай произвёл на меня удручающее впечатление. Я понимал, как трудно придётся тёте Паше, жене Павла, с четырьмя детьми. Старшему, Николаю, было всего пятнадцать лет. В 50-е годы семья Кружалкиных получила документ о посмертной реабилитации Павла. Слишком слабое утешение за всё пережитое.

…От Кружалкиных мы гурьбой заходили за Женькой Горбачевским, который был моим близким товарищем. Родители Женьки умерли, он воспитывался дядей Григорием, братом отца. Как-то у отца я спросил: «А почему Женьку не отдали в приют, когда умерли его родители?» Отец посмотрел на меня строго и ответил: «А что бы люди сказали?» Отвезти родного человека в казённое заведение осуждалось в народе. Дядя Григорий, на деревне его звали Григор, был простым деревенским мужиком, весёлого нрава, хорошо играл на гармошке. А когда выпьет – весельчак и балагур. Бывало, на праздник подопьёт, возьмёт гармошку и, залихватски играя, распевал частушки: «Баба дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ, как увидят девку с парнем, так стоят, разинув рот». После войны он некоторое время был председателем колхоза. Дом у них был небольшим. Зимой можно было часто видеть, войдя в дом, следующую картину: в левом углу мирно дремал телёнок, рядом с ним – свинья с поросятами, а дальше спала вся детвора.

Самым близким для меня в детстве был Тишка. Во-первых, он был родственником, во-вторых, старше меня. А главное – Тишка был прекрасным умельцем. Никто не мог лучше его смастерить самокат, самопал, сделать деревянные коньки. Однажды Тишка предложил мне сходить в Горки, где продавались брюки и рубашка в комплекте, как он сказал. Я попросил у отца денег, но он не дал: лишних денег в доме не водилось.

– Пойдём, сходим, – стал просить меня Тишка, – у меня деньги останутся, купим конфет.

После обеда мы отправились в магазин. Когда пришли, там толпился всякий люд. Тишка вошёл в магазин, я остался ожидать на крыльце. Минут через двадцать Тишка вышел из магазина со свёртком под мышкой.

– Всё. Купил. А сейчас шагаем домой, – сказал он, подавая мне горсть конфет.

Это была карамель самых разнообразных цветов: белая, красная, голубая, жёлтая. Сейчас такую карамель называют «дунькина радость». По всему было видно, что Тишка доволен своей покупкой. Всю дорогу он шёл в приподнятом настроении. Это можно было понять: тогда покупки были редки. Честно признаться, я немного завидовал ему. Мне тоже хотелось иметь новые брюки. Не доходя до деревни с полкилометра, Тишка, отойдя на обочину дороги, начал снимать рубашку.

– Сейчас переоденусь и пойду по деревне в новом, – сказал он.

Брюки и рубашка оказались необычного цвета – светло-синего. Брюки облегали фигуру, выставляя его мужское достоинство. Со двора вышла соседка тётя Александра:

– Тишка, ты что это в подштанниках по деревне ходишь? – крикнула она и громко засмеялась.

– Это штаны, а не подштанники, – возразил Тишка.

– Да что же, я не могу отличить штаны от кальсон?

Тишка ничего не ответил, а только ускорил шаг, чтобы избавиться от неприятного разговора. Не знаю, убедила ли тётя Александра Тишку, но для меня стало ясно: Тишка шагал по улице в исподнем. Я еле сдерживал нахлынувший на меня смех, не хотел портить настроение своему другу. Зато позднее мы часто вспоминали этот случай и смеялись от души оба. В 1939 году я окончил начальную школу. Наступил конец августа, и меня отправили к деду в Тыгду, у которого я должен был жить. Тыгда произвела на меня огромное впечатление. Она была несравнима с нашей деревушкой в два десятка домов. Только одна железная дорога означала для меня совершенно иной мир. Алексеевка осталась в прошлом.